Те книги не оставляли никакого места сомне­нию в том, что вся неправда, жестокость и насилие были окрашены в цвета немецкого флага в противо­вес флагу красному – образу справедливости, чести и доблести. Может быть, именно поэтому контраст между ожиданием и реальностью был таким значительным – по-детски радуясь, день за днем я открывал для себя новый мир. Но одна встреча нарушила канву событий и оставила весьма противоречивые воспомина­ния.

В небольшом апартаменте в двухэтажном многоквартирном доме нас встречали тепло, хоть и по-немецки сдержанно. Хозяйка квартиры, пожилая одинокая фрау, была рада познакомиться с семьей, приехавшей из недавно распавшегося СССР.

В то время как родители выглядели поглощенными бурным общением, подкрепляя обильную же­стикуляцию редкими немецкими словами, мы с младшей сестрой решили найти для себя какое-нибудь интересное занятие. Преодолев природную скромность и страх перед традиционными русскими мето­дами воспитания, мы осторожно переместились в другие комнаты квартиры в поисках детских игрушек или (если повезет) редкого для нас в то время предмета – настольного компьютера с играми.

Игрушек для детей нашего возраста (впрочем, как и для детей любого другого возраста) в доме не оказалось. Все, что мы смогли найти – две мягкие коллекционные куклы. Сестра занялась игрой с кук­лами, а я, не найдя себе достойного занятия, принялся рассматривать комнату, в которой мы находи­лись. Первое, что бросилось в глаза – это мебель. Она сильно отличалась от той, что можно было уви­деть в любом советском доме. Не было традиционной русской секции на всю стену, дивана-книги или массивного письменного стола. В комнате стояла аккуратная софа и небольшой журнальный столик перед ней. На столике лежало несколько журналов и книг. У противоположной стены также стоял дере­вянный столик, над которым висело зеркало. На этом столе – фотографии разного размера в деревянных рамках. Несколько картин украшали стены комнаты, покрашенные в мягкие тона. Я принялся рассмат­ривать картины, ненадолго останавливаясь перед каждой из них. Они не захватили моего внимания надолго, чего нельзя было сказать о фотографиях. В особенности впечатлило одно черно-белое фото­ размером с половину стандартного листа бумаги. Остановившись, я внимательно изучал внеш­ний вид и черты лица человека, запечатленного на ней. Однако вскоре мое мирное созерцание было нарушено приближающимися шагами.

Заметив наше отсутствие, хозяйка дома, чье имя я забыл вскоре после того как она представилась, начала нас искать. Пожилая женщина пришла в комнату, где мы находились, знаком предложила сестре взять с собой куклы, и легким взмахом руки позвала  следовать за ней. Затем она на секунду замерла у от­крытой двери, немного подумав, вернулась к столику и взяла с собой фотографию, которую я рассмат­ривал.

Вернувшись в комнату, где находились родители, я уселся вместе с ними на небольшом диване и приготовился слушать, о чем будут говорить взрослые. В тот момент я надеялся, что в разговоре будет больше жестов и меньше непонятных немецких слов. В моем лексиконе уже присутствовали такие фра­зы как «гутен морген», «данке» и «ауфидерзейн», но что-то мне подсказывало, что знание этих слов не очень поможет понять, о чем будут разговаривать мои родители и одинокая немецкая бабушка.

В это время женщина села в кресло, стоявшее рядом с диваном, и обратилась к моим родителям. Она показала им фотографию, которую принесла с собой и начала медленно рассказывать о чем-то, ак­куратно подбирая слова. Я слушал ее неторопливую, внятную речь, выделяя для себя редкие слова, со­звучные русским. Ненавязчивый монолог имел яркую эмоциональную окраску и сопровождался много­численными жестами. Все это помогло не только взрослым, но и детям уловить общий смысл повествования.

На фотографии был изображен молодой человек лет двадцати пяти. Фотограф запечатлел его до по­яса. Он был гладко выбрит и подтянут. Мужчина выглядел бодрым и довольным жизнью. Его глаза из­лучали улыбку, но лицо, тем не менее, оставалось серьезным. Одет он был в строгую военную форму. По фотографии невозможно было определить ее цвет. Несколько наград (или знаков отличия) украшали его грудь. Судя по фуражке и погонам это был офицер.

Отец многозначительно посмотрел на меня, и своим взглядом как бы повторил мои мысли. В тот момент я думал о том, что этот человек вместе с другими немецкими солдатами и офицерами когда-то воевал на стороне гитлеровской Германии. Он, наверное, был в числе тех, кто напал на нашу страну и, скорее всего, совершил не одно злодеяние. Это был враг, фашист. Я не испытывал к нему ненависти, равно как и любви или понимания. Мне казалось, что библейский призыв «любите врагов» не мог относить­ся к фашистам.

Женщина продолжала свой неторопливый рассказ. Будто бы открывая потаенные комнаты своей души, она с тихой грустью рассказывала о жизни этого человека. Из ее монолога я смог понять, что этот юноша являлся ее женихом или мужем. Он был мобилизован, воевал в бывшем Советском Со­юзе и умер во время одного из важнейших сражений Второй мировой войны – битвы на Курской дуге. Русская пуля попала ему в голову. Парня похоронили в русской земле, а девушка, которая ждала его в Баварии, так и не смогла (или не захотела) найти ему замену. Она проводила свои дни в одиночестве до самой старости.

Рассказывая свою историю, пожилая женщина украдкой смахивала слезы. Я не понял большей ча­сти услышанного, но мой разум практически до начала рассказа нарисовал всю картину: он показал мне, кем был этот человек, почему он оказался в бывшем Советском Союзе, как он поступал с местны­ми жителями, и какое наказание заслуживал. Таким образом, окончание истории не было восприня­то мною как что-то ужасное, но скорее как закономерный и оправданный финал. Это было еще одно повествование о пораженном враге и свершившемся правосудии.

Годы спустя, перелистывая как книгу свои воспоминания, в душе я возвращаюсь в этот тихий немецкий домик. Я хотел бы снова услышать этот рассказ. Прислушаться к дрожащему голосу старушки и постараться не просто понять неизвестные мне слова и выражения, но прожить это повествование вместе с человеком, который сберег его для меня в своем сердце.

Горячему желанию услышать эту историю противостоит настолько же сильная боязнь не найти ответы на вопросы, которые, несомненно, будут заданы. И не важно, произнесет она их вслух или просто обозначит своим проникновенным взглядом. Вопросы будут. Почему так случилось? Кто прав и кто виноват? Возможно ли было избежать такого финала, или это было предначертано? Где был Бог? Почему Он не помог, не изменил череду событий?

И, представляя себе эту картину, я вижу, как мой язык торопливо старается подобрать достойные слова утешения. И пока уста говорят, разум сканирует имеющийся багаж знаний и жизненного опыта, ищет ответ. История ... Философия ... Психология... Теология... Законы, идеи, лозунги… В такой момент понимаешь, что лучше промолчать, чем высказывать что-то банальное. Не находя ответа в своем разуме, я обращаюсь к сердцу. Быть может, оно сможет помочь? Но и сердце молчит. Несмотря на то, что сердце наполнено сопереживанием и скорбью, у него не получается найти правильные слова или рациональ­ное объяснение, которое принесло бы мир и душевный покой.

Таким образом, осознав свое полное бессилие и исчерпав свои внутренние ресурсы, я вспоминаю о Том, Кто видел смерть Своего Сына и сможет предложить нужные слова и правильное понимание. Не­смелая молитва поднимается над слабостью сердца, над отчаянием разума, выше и выше – к Тому, Кто ее ожидает. Подобно внезапному дождю, она начинает нарастать, становиться все громче. Разум, затем уста подхватывают начинание сердца, и слова рождаются сами собой. Это не слова утеше­ния, а слова молитвы. И когда они звучат, тогда начинает происходить что-то неожиданное и не­объяснимое...

Владимир Сонич