Мерзкий привкус у предательства. В описание ударяться не буду, и так все его знают. Оттенки разнообразны, кто-то запомнил те, кто-то – другие, а я помню только, как вспотели ладони. Еще помню, как стиснул зубы и как скрежет трения двух поверхностей стоял в моих же ушах. Единственное, на что бросил тогда все силы – не позволить намокнуть глазам. Настрого запретил себе это срамное дело и усиленно думал о всяком-яком, о кубизме, о бабочках. Но впустую. Ничто не могло сбить настройки: в голове издевательски маячил призрачный образ бывшего «друга». И чем активнее я подавлял слезные позывы, чем больнее где-то внутри кулака врезались в кожу ногти, чем резче и быстрее становились мои шаги, тем громче в мозгу стучало: «Солнце да не зайдет во гневе вашем». А оно, пожалуй, и зашло, я совсем его не видел.

Но едва войдя в пустую квартиру и заперев дверь, нежданно для самого себя я все отпустил. Прямо в пороге, не разуваясь, упал на ватные колени и бессильно разрыдался перед своим Богом… Бессилие претит, оно не красит никого. Думаю, увидь я себя со стороны, брезгливо бы отплевывался – столь высоко ценил я внешнюю непроницаемость. Но к стыду своему плакал. Где-то 10 минут кряду. И талдычил, как в лихорадке: «Освободи, освободи, освободи».

Вы знаете… Не скажу, что почувствовал себя «блаженным» (что соответствовало бы Писанию), но над землей, не побоюсь этого слова, в каком-то смысле подняло. Деланная невозмутимость из мыслей выветрилась вовсе, будто бы вышла со слезами какая-то многолетняя блажь. А сменила ее трудноописуемая легкость. И свобода, о которой молил. И ничем я не был так сражен, поднявшись с пола, как ясным пониманием, что от сердца простил этого человека, даже не ставя перед собой такой задачи. Заглядывал в себя раз за разом, тестировал, перепроверял – так и есть, простил! Блаженны плачущие, ибо они утешатся. И таки да, бывают слезы, приносящие подлинное утешение. Но порой, чтобы в это поверить, нужно самолично их пролить.

…Одна африканская девочка попала в большую беду, искалечившую ее сознание. Ребенок до сих пор чурается людей и почти не разговаривает. Принимая изредка гостей, ее отец-пастор уводит дочку в другую комнату, чтобы не нервировать. …Как радовал крошку долгожданный поход в первый класс! Когда водитель школьного автобуса вдруг раздраженно скомандовал «все выходите», она отчего-то не услышала. Быть может, увлеклась своими тетрадками или видом из окна… Когда этот человек обернулся и заметил в опустевшем салоне девчоночью макушку, не выключая мотора, он, точно бесноватый, подорвался с места, схватил девочку и с яростью вышвырнул из автобуса. Но дидактическая мера показалась не вполне убедительной: полоумный шофер поволок одеревеневшую от испуга «нарушительницу» к выхлопной трубе и заставил дышать выхлопами. Через пару мгновений малышка потеряла сознание. Только после этого изверг отпустил обмякшее детское тельце… Все, кому пастор рассказывает эту историю, сперва немеют от гнева, затем, не сговариваясь, повторяют друг за другом одну и ту же фразу: «Я бы убил… Что, что ты с ним сделал?!» Рискнёте предположить, как отвечают эти печальные родители с вечно влажными глазами? Они отвечают очень коротко: «Мы научились прощать».  …Как ни приближайся к Богу, но ты вынужден иметь дело с падшим миром. И когда его удушливые миазмы обволакивают сердце плотным облаком, дабы пробудить самые низменные инстинкты, дабы поднять в тебе хищника и разрушителя, человеком остаться ты сможешь в одном лишь случае – если простишь. Когда дитя Господа приносит свои слезы Отцу, даже самую жестокую боль покрывает ниспосланное свыше милосердие.  

Итак, блаженны плачущие. Спорно? Пожалуй. Ударившись мизинцем о ножку стула и рыдая по этому поводу в три ручья, вряд ли достигнешь апофеоза святости. Но мы о слезах иного свойства. Соломон вторит Христу: «Лучше ходить в дом плача по умершем, нежели ходить в дом пира». В скорби об усопшем, согласитесь, стать нравственно чище и вообще достойнее гораздо больше шансов, чем в атмосфере веселья, сытости и праздной болтовни...

Савелий Прощенный